- Дедушка, дедушка, я приехал!- Услышал звонкий голос дед Павел, сидевший на ступеньках крылечка.

  Он поднялся, прикрыл глаза мозолистой ладонью с узловатыми пальцами от вечернего, бьющего в глаза, солнечного света и посмотрел на дорогу, на которой, напротив дома, остановилась машина. Из нее выскочил вихрастый мальчуган, лет десяти – двенадцати и стремглав побежал к калитке.

  - Слышь, бабка, встречай внука. Наконец-то, его соизволили к нам привезти.- Сказал громко дед Павел и поспешил навстречу внуку.

  - Дед, дед, ты знаешь, как я по тебе соскучился?!- Обхватил за шею деда и потерся лицом о его большую густую бороду, пропахшую махорочным дымом.

  - Знаю, Шурка, знаю,- прижал к себе худенькое тельце внука.- Мы с бабкой тебя уже заждались.

  - Это они виноваты,- шепнул деду Саша, показывая на родителей, спустившихся по откосу и степенно направляющихся к дому.- Хотели, чтобы я поехал с ними на курорт. А я отказался. Вот так! Тут лучше. Опять будем с тобой на речку ходить с ночевкой, да?

  - Снова начали шептаться!- всплеснула руками Шуркина бабушка, выйдя из дома.- Снова о чем-то договариваются. Небось, на речку собрались – комаров кормить, да?

  - Цыц, бабка! Это наше дело – мужское, а твое – возле печи находиться,- нарочито нахмурил густые брови дед Павел, из-под которых лукаво сверкнули глаза.- Готовь на стол. Чать проголодались с дороги-то? Пошли в дом, Шурка. А мамка с папкой сами дорогу найдут.

  - Подожди, дедуль,- сказал Саша, направившись к собачьей будке, возле которой, поскуливая от радости, бегала привязанная на цепи, большая собака.- Сейчас я еще с Полкашкой поздороваюсь. Видишь, как он развеселился, что я приехал.

  Саша поймал за ошейник Полкана и обнял его за шею, вдыхая терпкий запах собачьей шерсти:

  - Полкашка, соскучился по мне? Я целый год о тебе вспоминал.

  Тихим голосом говорил он собаке.

  Та, внимательно прислушиваясь к его словам, словно все понимая, скулила и старалась лизнуть его широким мягким языком в лицо.

  - Саша, сынок!- Раздался позади недовольный голос его матери.- Сейчас же отойди от собаки! Кому я сказала? Фу-у-у, она вся грязная, еще и укусить может. Кто знает, что на уме у этой псины.

  - Чистая она, чистая,- сказал Саша,- и не укусит. Полкан добрый.

  - Отойди! Иначе не останешься в деревне,- раздраженно сказала его мама.- Назад увезем. С нами поедешь, неслух.

  Отец, стоявший позади нее, лишь развел удрученно руками и похлопал себе по плечу, показывая этим жестом, что, мол, она командир.

  Дед Паша нахмурился, крякнул досадливо и затушил окурок самокрутки о мозолистую ладонь, сказал:

  - Цыц, здесь я командую! Шурка тут остается, а вы можете уезжать хоть на курорты, хоть в санатории, хоть к черту на кулички. Как я сказал, так и будет. Идите в избу. Мать уж на стол собрала. Все простынет.

  - Нет, батя,- ответил Шуркин отец.- Нам назад надо ехать. Пока доберемся, уже ночь настанет.

  - Да, хотя бы, в дом-то родной зайди, с матерью поговори, чайку попейте с медом.

  - Нет, может, в следующий раз немного задержимся,- ответил сын, направляясь к машине.- Саша! Ты здесь не балуйся, понял?

  - Ладно, сказал Саша и, дождавшись, когда отъехала машина, начал подниматься по ступенькам крыльца.

  - Э-хе-хе,- вздохнул дед и, обняв Сашу за плечи, открыл дверь.- Проходи, Шурка. Сумку оставь. Потом ее разберешь. Сейчас поужинаем, а как начнет темнеть, мы пойдем на наше место.

  - Где сынок со снохой?- Спросила баба Вера, суетливо доставая из шкафчика посуду.

  - Где-где… Уехал оболтус. Неколи им тут прохлаждаться. Слишком стали занятые,- буркнул дед, подталкивая Сашу к столу.- Что за жизнь? Суета, да и только. Год не видишь, а прикатят – пять минут лясы поточат и назад. Городские, что еще скажешь…

Саша с аппетитом уплетал за обе щеки бабушкину стряпню, прислушиваясь к их ворчливому разговору.

  - Дед, а ну перестань в избе дымить. Весь дом уже прокоптил,- ворчала баба Вера на деда, сидевшего у печи.- Внучка бы пожалел. В городе и так дышать нечем, а тут ты со своим самосадом. Понасажал его везде. Ужо огород, словно бурьяном зарос. Все люди, как люди – папироски курят, а ты с войны не расстанешься с самокрутками. Тьфу, аж глаза режет! Марш на двор, там и смоли свое зелье.

  Дед Паша что-то пробурчал себе под нос, хитро подмигнул Шурке, поднялся кряхтя, и вышел на веранду, закрыв за собой дверь.

  - Бабуль, ну что ты всегда его ругаешь?- спросил Саша, допивая душистый травяной чай.- Ворчишь, а сама же без деда ни шагу не сделаешь никуда.

  - Эх, Шурка,- сказала баба Вера.- Жизнь наша тяжелая была. Через многое вместе мы прошли. Много горя людского повидали-повстречали. Приросли друг к другу. А что ворчу, так внимания не обращай. Я не со зла, а так… по-привычке.

  - Как приросли?- Переспросил Саша.

  - Не поймешь ты, Шурка. Мал еще. Жизнь, как водоворот. Кто-то не выдерживает и тонет, кого-то к берегу прибивает. Так и нас тут прибило, с тех пор и живем.

  Говорила она тихим спокойным голосом, сидя напротив внука. Смотрела на него блеклыми выцветшими за годы, глазами, теребила натруженными руками край старого застиранного полотенца и продолжала рассказывать о жизни – водовороте, о сломанных судьбах людей, кого занесло в этот водоворот. Да, обо всем…

  Саша сидел притихший, прислушиваясь к неторопливому рассказу бабушки. Глядел на ее морщинистое лицо, на седую прядь волос, выбившихся из-под косынки, следил за взглядом, каким она смотрела куда-то в даль – в прошлое, одной ей, да деду ведомое. Он слушал ее слова, которые она словно петельку за петелькой нанизывала на спицы и старался разобраться в этих хитросплетенных суждениях, в жизни, о которой она рассказывала...

  Он вздрогнул, когда послышался скрип двери и через порог шагнул дед Павел: широкоплечий, степенный, с постоянно неухоженной большой седой бородой. С крупным мясистым носом, с морщинкой ворчливой у переносицы, с бугристым высоким, словно вылепленным лбом, густыми широкими бровями, из-под которых смотрел он на всех пытливым взглядом, в штанах с пузырями на коленях, в рубахе, расстегнутой почти до пупа, где виднелась на груди седая поросль волос.

  - Слышь, мать,- сказал дед Павел.- Уже стадо гонят, а ты еще до сих пор лясы точишь. Иди, встречай Марьяну. Эть, придумала же имя корове! А ты, Шурка, тоже поднимайся. Не торопись. Не так шибко. Переоденься. Накось старенькие штаны, да рубаху. Не привередничай – не на парад собираешься. Фуфайку набрось на себя. Прохладно у речки. Галоши, галоши вздевай, а не свои тапочки.

  Тапочками он называл Сашины кроссовки.

  - Куда уже навострились, а?- опять заворчала баба Вера.- Не успел внучёк приехать, как ты его сразу тащишь на свою речку. Отдохнуть не дашь, мальчонке.

  Сказала и торопливо засеменила на улицу, откуда доносилось мычание коров, возвращающихся с пастбища.

  - Там и отдохнет,- вслед ответил дед Павел и начал торопить Сашу.- Шустрее оголец, шустрее. Я уже все там приготовил. Пошли…

  Они вышли во двор, где зеленым ковром росла трава-мурава, где Полкан, увидев их, стал рваться с цепи, словно понимая, куда они собрались и готов был разорвать эту ненавистную тяжелую крепкую цепь, чтобы бежать рядом с ними, а потом всю ночь лежать у костра, у их ног, прислушиваясь к ночным шорохам. Но цепь крепко держала его за горло, заставляя хрипеть и задыхаться Полкана и он, обиженный, вернулся в будку, улегся, положил голову на лапы и только следил за ними своим умным взглядом, понимая, что остается.

  Шурка, в коротких залатанных штанах по щиколотку, в галошах на босу ногу, фуфайке, рукава которой болтались, чуть ли не до колен, бежал вприпрыжку по узенькой тропке, ойкал, обжигаясь о жгучую до слез, крапиву и изредка останавливался, дожидаясь деда. о тот не торопился. Шел, наступая босыми ступнями на колючки, подвернувшиеся камушки. Шел, держа в руках старую палку – удочку, из-за ремня торчал топор, дымил свой едучий самосад, дым от которого путался в его густой бороде, изредка усмехался, глядя, как Саша приплясывал от нетерпения на одном месте.

  Дед Павел смотрел на внука и в душе радовался, что того тянет в деревню, к земле-матушке, к реке, куда они постоянно уходили. Радовался и одновременно сравнивал Шурку с сыном – оболтусом, который после окончания восьмилетки сбежал в город без их ведома. Что он нашел такого хорошего в городе? Жизнь цивильная, как сын говорил. Непонятна эта жизнь деду Павлу. Да и люди-то, не похожи на людей. С их спешкой суетливой, хмурными лицами – масками, будто думу великую думают, да озлобленностью друг на друга, словно этих людишек кто-то специально загнал в город. Вечно торопятся, спешат по улицам, отталкивая встречных прохожих, стараясь первыми заскочить в автобус или троллейбус. В метро ныряют, словно река из человеческих тел под землю уходит, а потом опять появляется на поверхности, для того, чтобы раздробиться на мелкие ручейки – улочки и стать, под конец, россыпью капель – живчиков, будто ветром заносивших их в магазины и подъезды домов. И все это – ежечасно, ежедневно, неделя за неделей, месяц за месяцем. Годами… Оглянуться не успеешь, а жизнь-то прошла, пролетела и ты ее не заметил, не ощутил вкуса ее – жизни-то. И в этом цивильном водовороте жизни кружится его сын: пылинка, соринка, мелкая букашка, которую растоптать-то легче легкого, да и потерять проще простого.

  - Тьфу, ты!- Досадливо морщась, сплюнул дед Павел и задымил еще сильнее, скрываясь за сизо-голубоватым облаком дыма махорочного.

  - Дедушка, ты зачем плюешься?- Отвлек от раздумий Шуркин голос.- Мне запрещаешь плевать, а сам…

  - Запрещаю, и буду запрещать!- проворчал дед Павел.- Это – земля. Она нас кормит – поит, а мы плюем на нее, топчем, жизнь свою зазря проживаем – прожигаем. Эх…

  - Дед, что с тобой?- спросил Саша.- Может, домой вернемся?

  - Нет, ничего. О жизни задумался, о всяко-разных людишках – пылинках.

  - Каких пылинках?- Не понял его Саша.

  - Так… Батю твоего вспомнил. Ладно, забудь. Беги Санька, к нашему шалашу. Разжигай костер. На, держи спички…

  Дед Павел бросил Саше потертый коробок со спичками и тот побежал по тропинке, на ходу шлепая большими галошами, да размахивая длинными рукавами, словно птица – подранок, крыльями.

  Пока дед добрался до их места, как они прозвали ивняк, ветви которого склонились почти до самой земли и, раздвинув, оказался в шалаше, сделанным самой природой. Он увидел, что Шурка уже разжег костер и присев на край бревна, принесенного половодьем, мечтательно смотрел на реку.

  Саша любил тут бывать. Сидели в тишине, в безделье тянули время у кромки воды со своим дедом, слушал его мерную, неторопливую речь, дышал едучим до слез, дымом самосада. Любил удивительно спокойную воду, смотрел на хороводы тысяч и тысяч звезд, свет которых отражался на темном зеркале воды, слушал сонные всплески ночной рыбы, да иногда отвечал деду на его вопросы, но больше всего любил слушать его, да размышлять, о чем он толкует непонятливо, затейливо.

  Главное – ощутить, осмыслить эту хитросплетенную, всю перекрученную донельзя, тихо журчащую речь дедову:

  - Смотришь, как кружится лист, щепка на темной, в морщинах, воде и понимаешь, что это – ты. И тебе кажется, что все вокруг меняется, все проносится мимо, ну и пусть несет-плывет по течению. Видишь и встречаешь на пути своем столько всего неизведанного, удивительного, да нового, только ты, Шурка, ошибаешься, на самом-то деле все в тебе, в душонке твоей неокрепшей. Это ты со временем меняешься, становишься новым, иным, не таким, как сейчас. И я меняюсь вместе с тобой. Другим тоже становлюсь. Человеческая душа, как река, а мы листья-щепочки на ее поверхности зыбкой. Зачерствеет душа, загрубеет и понесет тебя по перекатам, да порогам, пока не пропадешь в водовороте жизни, не превратишься в болото смердящее. А с открытой душой, ты будешь плыть по полноводной реке в дали неизведанные, пока не прибьешься к берегу пологому, где тебя ждет-дожидается такой же листочек-щепочка…

  Дед Павел замолчал.

  Саша знал, что это он делает с умыслом. Характер его испытывает. Дед затушил окурок о ладонь и бросил его в костер. Неторопливо достал свой старый, потертый кисет. Вытащил из кармана во много раз сложенный кусок газеты. Оторвал одну часть листа. Насыпал на него крупнорубленый табак – самосад. Скрутил цигарку. Провел по краю языком, склеивая, и прикурил. Затянулся. Выпустил из ноздрей клубы едучего дыма, который, цепляясь за густую бороду, терялся-прятался в ней. Но налетевший ветерок уносил его, развешивал на ветви деревьев и терялся в ночной непроглядной мгле…

  Саша улегся на ворох травы, прикрывая голые щиколотки полой фуфайки, и тоже замолчал. Смотрел на темное небо, где ночь вовсю пускала августовские фейерверки из комет и звезд, дышал свежестью речной воды, терпким запахом влажной земли и духмяным запахом травы, на которой лежал.

  Лежал, прислушиваясь к своим ощущениям, к своей душе, представляя себя щепочкой маленькой, несущейся по речной глади. Смотрел на небо, горевшее звездами яркими, на реку, сплошь светившуюся огоньками тысяч и тысяч звезд. Слышал, как изредка там шлепала ужинающая рыба – хищница, сбивая ритм хоровода звездного. Смотрел на себя самого – в свою маленькую еще душу. Смотрел, чтобы утром забыть обо всем.

  Позабыть для того, чтобы еще раз потом сюда возвратиться и заново попытаться войти в ту же самую воду речную, заглянуть в душу человеческую…

© Copyright: Михаил Смирнов Салаватский, 2008

Свидетельство о публикации №2812150098